ясное дело, про "Евгения Онегина"Все больше убеждаюсь в правильности своих представлений, и, соответственно, в неправильности того, чем нас пичкают в школе: «Евгений Онегин» - великий роман и энциклопедия русской жизни вовсе не потому, что демонстрирует, чего, слава богу, не произошло, когда на пути чистой любви встал скучающий подлец – тогда это была бы всего лишь еще одна «Кларисса». А прелесть «Онегина» именно в том, что его Автор – тот, который дружил с Евгением и унаследовал письмо Татьяны – как раз помнит: и о «Клариссе», и о «Чайльд-Гарольде»; и тот автор, чья фамилия написана на обложке, являет нам байронического героя, читавшего Байрона.

Плюс – и проблема – эпического повествования в том, что последнее слово остается за автором. В драме все, что герой говорит и делает – факт, из которого можно сделать вывод: и нет сомнения, что для Шекспира Гамлет был Героем – и все же ничто не мешает ставить спектакли «против» Гамлета. В эпосе только автор решает, кто у него герой, а кто злодей: поэтому в советской литературе мы имеем галерею наиподлейших белогвардейцев и не только вынуждены признавать (Таирни ), что Атос нереально благороден, не находя, быть может, ничего благородного в том, чтобы проигрывать чужих лошадей, спать с чужими любовницами и вешать собственных жен на первом попавшемся суку, но и – могу поспорить – пришли бы в ужас, увидев на экране или на сцене этого самого Атоса истеричным пьянчугой, каким он, собственно, и является…
Потому что в эпосе герой может не говорить вообще ничего: и это как раз случай Евгения Онегина, который на страницах соответствующего романа произносит (ну, кроме знаменитой отповеди) дай бог десяток ничего не значащих фраз; по сути, все, что мы знаем о нем, мы знаем со слов автора: не важно, того, который живописал «множество причуд» своего приятеля – которого не видел, если не считать "вставных" путешествий, весь роман - уже после того, как приятель отправился-таки на тот свет(а иначе… уж простите, не верю, что Онегин давал переписывать письмо Татьяны кому попало), или того, кто писал роман, охватывающий дай бог 3 года, на протяжении (как известно) семи лет, четырех месяцев и семнадцати дней.
Смысл в том, что автор (какой бы то ни было) за это время прошел иной путь, чем Евгений, и, соответственно, стал Евгения по-другому воспринимать: не так, как воспринимал себя сам Евгений, но так, как, быть может, восприняли бы его мы, если бы знали – а впрочем, выбора у нас все равно нет.
И переход от романтизма к реализму в «Евгении Онегине» не, как уверяют нас недоделанные филологи, в появившемся в лирических отступлениях пресловутом горшке щей, а в том, что в начале была «неподражательная странность», а в конце – сгоревший в камине тапочек и “idol mio”, мало того, что (как замечает Набоков) подозрительно напоминающий модное слово «идеал», на котором прервалась писательская карьера Ленского, так еще и – коль скоро итальянского г-н Онегин явно не знал – несомненно, заимствованный на оперной сцене.
Потому что в начале был, быть может и правда байронический герой с позиции автора на обложке и байронический по убеждению, а не по моде, характер с позиции Автора в романе; а в конце оказался играющий в Героя идиот еще нелепее Ленского – потому что в полтора раза старше…
Ведь, да, «волна и камень» и все такое, но в сущности разница между Онегиным и Ленским только в том, что Ленский приспособился быть счастливым в придуманном мире, а Онегин (хуже всего, что бессознательно) придумал себе мир, где он несчастен.
Смысл интертекстуальности Пушкина, о которой столько написано, в первую очередь в том, что она верна и для его героев.
Ведь что, в сущности, означает «неподражательная странность»? Только то, что Онегин не прикидывался, будто ему все опостылело, чтобы сойти за «Гяура и Жуана» - он и впрямь скучал. Вот только причиной его скуки была не предусмотренная программой романтизма исключительность натуры.
Евгений Онегин не отличался ни завидным умом, ни сильными страстями, ни даже беспочвенным комплексом избранничества; он не нашел в себе достаточно презрения к окружающим, чтобы не пойти на ненужную и в общем-то постыдную дуэль; он явно не был не был одиночкой по натуре… Онегин скучал, потому что ему на самом деле нечем было заняться: принужденный зарабатывать на жизнь, он, возможно, стал бы «честным гражданином» - ну или канцелярской крысой на манер Акакия Акакиевича. Но судьба была к нему излишне благосклонна, а без насущной необходимости (ох, как мне это знакомо!) "свою постылую свободу он потерять не захотел"...
Обидно осознавать себя скучающим великовозрастным балбесом: но однажды балбес открыл Байрона и – вполне искренне - поверил певцу мизантропии и хронической депрессии, как верят абсолютно все подростки в собственную исключительность, непонятость и несчастность.
В Онегине – ветреном красавце, который пользовался успехом и не думал о деньгах, с готовностью признали тоску по чему-то высокому; таким в романе он глянулся «модному свету» и Автору, а за пределами – Чайковскому и Ральфу Файнзу; но, самое главное, таким он с полным правом нравился себе самому.
«Вот так убил он 8 лет» - неподдельная, но искусственная байроническая тоска разъела его душу, и он, как если бы у пиршественного стола умирал от голода, ленясь протянуть руку к угощению, умирал от скуки, не желая хотя бы попытаться внести в свою жизнь свежую струю. С письмом Татьяны судьба чуть ли не насильно впарила ему шанс… но лень – та же наркозависимость: возможно, он уже и не мог выбраться из апатии.
Убийство Ленского не излечило его, но бросило в другую крайность. Он открыл для себя искаженную истину: «Страдать – значит жить». Исчерпав муки раскаяния, он принялся искать любовных мук: и судьба снова услужливо предоставила ему Татьяну.
Онегин обновил библиотеку и (жаль, снова бессознательно) сочинил себе новую историю: он влюблен, несчастен и потому обречен. Какая бездна иронии в этом «едва ль уж не чахоткою страдает»: настоящий Герой непременно так бы и сделал, но жизнь не похожа на старый роман! Вот что понял повзрослевший автор о так и не повзрослевшем Евгении и… выдал ему пропуск в реальный мир.
Лучшие строки в «Евгении Онегине» совсем не те, которые любил Маяковский («Я знаю, век уж мой измерен…» ) – они тоже списаны у какого-нибудь забытого сентименталиста. Лучшие строки в «Евгении Онегине» - это те, которые всегда любила я, хотя вся глубина их смысла дошла до меня только сегодня:

Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума…

Солнечные лучи и чириканье воробьев сквозь выставленные рамы сделали свое дело: не совсем добитый беспорядочным образом жизни тридцатилетний организм захотел жить.
Онегин наконец-то делает первый шаг навстречу жизни: который – и впрямь, к чему продолжать историю? – не мог не стать последним.
Потому что чего можно было ждать от воспитанной на Ричардсоне Татьяны, как не благопристойной романной развязки? И потому что жизнь, не желая подчиняться книжным законам, вносит свои коррективы, и…
…Вопрос на засыпку: вы помните, чем конкретно заканчивается «Евгений Онегин»: не в смысле глубокомысленной сентенции «главное вовремя остановиться", а с чисто сюжетной точки зрения?

@музыка: Марк Рейзен: Ария князя Гремина

@настроение: "я вижу, Вы мечтательны ужасно: и я таким когда-то был..."

@темы: My favourite, Представьте себе, "ЕО", Книги