По мотивам одной исправленной реплики у Баратова и одного черного мундира у Михайлова, которые на самом деле как раз не про этоПо мотивам одной исправленной реплики у Баратова и одного черного мундира у Михайлова, которые на самом деле как раз не про это.
Меня всегда (ну, по крайней мере, до тех пор, пока я сама не начала мечтать о высоких бескорыстных чувствах) раздражала ария Елецкого. Потому что толку от нее никакого даже как от "вставного" баритона, ибо баритонов (в лице Томского), если что, и без того хватает...
А ведь правы советские исследователи: русской опере эмоциональная правдивость (чтобы не сказать "веризм") свойственна в гораздо большей степени, чем итальянской. Они это, конечно, исключительно к тому, что все русское, пусть даже империалистическое, по-любому круче, чем на загнивающем Западе, но, в частности, "Пиковая дама", даром что романтическая чушь, психологически действительно очень точна. И, в смысле этого самого психологизма, фигура Елецкого - ход совершенно блистательный.
В последней картине "Пиковой дамы" резко меняется точка зрения: зритель, до того смотревший на происходящее глазами героев, теперь занимает позицию всезнающего стороннего наблюдателя: которому под силу наполнить содержанием простую внешнюю форму.
Иными словами, это даже не надо хорошо ставить, да и играть, если что, не обязательно; его (Елецкого, не зрителя же) можно банально переодеть: что тоже не сложно, учитывая, что если это не маскарад, это мундир, и одно дело мундир в Летнем саду, где еще сотни таких же мундиров, а другое - безупречная форма в бардаке игорного дома... Плюс, прихоть муз или невыявленная генетическая закономерность, но среднестатистический баритон красивее среднестатистического тенора; по крайней мере, выше ростом...
Короче говоря, в сущности это очень правильно, что в первые два появления Елецкого мы, вслед за Лизой, воспринимаем его как нечто такое, что мешается под ногами и утомляет своими бесконечными разглагольствованиями, когда больше всего хочется узнать, где там Герман и что с ним. И совсем не сложно, но очень здорово было бы сделать так, чтобы в последней картине до зрителя вдруг доходило: Елецкий "богат, знатен, красив и статен", ну или какая-то столь же дурацкая рифма, главное, настолько замечателен, что аж противно, и сверх того "На все, на все для Вас готов я"; а Герман - убил Лизу...
Но такой эффект нужен скорее театру, чем "Пиковой даме": а откуда все-таки взялся Елецкий?
Елецкий не нужен сюжету. Собственно, сюжету вообще не нужен никто, кроме Германа и призрака Старой Графини. Конфликт оперы начинается и заканчивается Германом, и нелепо-трагический масштаб «Пиковой дамы» заключается именно в том, что ему (Герману), вопреки даже собственной выгоде, непременно надо вставлять палки в колеса провидению; и погореть, добиваясь богатства ради обладания женщиной, которая сама готова отдаться ему без всякого богатства.
Но все же Елецкий не нужен даже для антуража «подмены страстей». Лиза, еще не расставшаяся с гувернанткой и недоэротичесими мечтами о сумрачном демоне, конечно, в мыслях не имела любить безупречного здравомыслящего аристократа лет на 15 старше, до которого только к третьей картине доехало, что семнадцатилетним девушками принято пылко объясняться в любви, и который в итоге в праведном гневе и в расстроенных чувствах, а все же срубил с соперника оч-чень неплохие бабки.
Суть этой длинной тирады опять же в том, что чисто практически между Германом и Лизой стоит нищета – а вовсе не Елецкий; хотя именно Елецкий толкает их в объятия друг к другу. И именно Елецкий становится на пути Германа к богатству, причем без особого риска для себя: потому как Герман, которому, конечно, уже по фигу, проиграл все свои сбережения – а Елецкому, если бы народная примета его подвела, пришлось бы обойтись без одного нового костюма; впрочем, обратная сторона медали: учитывая размеры состояния Елецкого, деньги Германа для него – капля в море. Так что это я не к тому, что он мелкий стяжатель: я к тому, как парадоксально в нем сочетаются пылкость с трезвостью, а фатализм – с прагматизмом. Но это опять же интересно для решения самого образа, а не для его места в сюжете.
Где (хотя я не уверена, что это идея для постановки), если Лиза – и впрямь «светлый ангел», а Графиня - воплощение пагубной страсти, то Елецкий, без какой-либо пользы для себя неизменно стоящий между Германом и его счастьем, - это, пардон, и вовсе воплощение рока…